Кравченко Н.Н. Эта пайка[к] 1942 г. Февр. Лен. фронт. Петро-Славян[ка]. Без даты. Рельеф. Бисквит. 9х9,8х2 см.

"Он был сырым, тяжеловатым, А нам, в те дни его рабам, Казался настоящим кладом И липнул мякишем к зубам".

О. Шестинский.

В плакетке автор сфокусировал внимание на единственном источнике жизни того времени. 11 ноября 1941 года была снижена норма выдачи хлеба до 250 г по рабочим карточкам и до 125 г по остальным. Это была самая низкая норма хлебных выдач в блокадном Ленинграде. Нехватка хлеба заставила с ноября 1941 года добавлять в хлеб примеси. Сначала это была овсяная, ячменная и соевая мука. Затем чаще стали использовать гидроцеллюлозу, которая составляла порой около четверти «хлебной» массы. Хлеб был тяжелым и сырым, с опилками, при его изготовлении использовали и мясокостную муку. В самое голодное время блокады рабочие карточки, обеспечивавшие потребности организма в еде, получали только 35 % горожан. Карточки первой категории получали блокадники, выполнявшие наиболее трудную, но жизненно необходимую для города и страны работу, – военные, ученые, врачи, медсестры, учителя, милиционеры, бойцы МПВО, пожарные, рабочие предприятий и, конечно, могильщики. К примеру, дополнительный паек (вознаграждение) получали шоферы, перевозящие трупы на кладбище, за вторую и следующую поездки (100 граммов водки и хлеба); рабочие, превысившие нормы по сбору, отправке и захоронению трупов (50 граммов водки и 100 граммов хлеба). Нормы продуктов, выдаваемых другим категориям – служащим, иждивенцам и детям, означали последовательное истощение человека, обычно кончавшееся смертью, если не было других источников питания. Январь 1942 года стал временем повсеместных задержек выдачи продуктов. Из блокадного дневника И.М. Чайко: «Норма хлеба пришла к минимуму. Что получал по карточке, отсылал в Ленинград, т.к. там голодали еще больше. Когда ездил в командировки и получал сухой паек, его тоже отвозил, надеясь на авось». Чем были для ленинградцев сто двадцать пять блокадных граммов хлеба, можно узнать из записок военного хирурга А. Коровина: «На обратном пути мы шли мимо булочной. У входа в магазин толпились дети и женщины. Выходившие из дверей держали хлеб, как святыню, как драгоценность. Семейные несли его в сумках, одиночки – на вытянутых ладонях или прижимая к груди».

О том, какие испытания выпали на долю защитников Ленинграда и как они выглядели, мы узнаем из книги «Во имя жизни», написанной военврачом 1-го ранга, начальником сортировочного эвакуационного госпиталя № 290 (СЭГ № 290) Западного, а затем 3-го Белорусского фронтов Вильямом Ефимовичем Гиллером: «С аэродрома привезли большие группы раненых и больных из блокированного Ленинграда. <…> С одной из последних машин привезли несколько командиров с плохо заживающими после ранений свищами грудной клетки, с несрастающимися огнестрельными переломами ног. Во время вечернего обхода я зашел посмотреть, как устроили моряков. Их прибыло всего шесть человек. Среди них был капитан второго ранга Петуховцев. Кажется, он был единственным, кто не спросил сразу по прибытии о еде. Он молчал, но, когда стали угощать папиросами, не удержался и попросил дать ему две штуки. <…> В палате установилась тишина, которую нарушили девушки с ужином на подносе. Одна сестра, вкатив передвижной стол, принялась расставлять посуду на прикроватные столики. При виде больших кусков белого хлеба, ломтиков колбасы, кубиков сливочного масла, яиц и прочей снеди моряки широко раскрыли глаза, лица у них стали ошеломленными и озадаченными. Тишину прервал голос Петуховцева; он повернулся к девушке, разносящей горячие щи, и взволнованно спросил, указывая на свой рацион:

– Неужели… это…все мне одному… или это на всю палату? – он закашлялся.

– Что вы, товарищ раненый! – удивленно ответила она. – Это ваша порция, и вы должны ее всю съесть. Можете спросить хоть кого, что мы всегда так кормим. Хотите, я позову сестру по питанию?

– Что вы, что вы! – заволновался он. – Это я так, немного растерялся…

Он взял кусок хлеба и, плотно сжимая его пальцами, стал есть, откусывая и глотая большие куски. Потом на время оторвавшись, долго смотрел на столик, уставленный разными чашечками, тарелочками, и, уже никого не стесняясь, начал есть маленькими глотками первое блюдо. И вдруг он зарыдал так, как плачут взрослые сильные мужчины при большом горе. Он ел и плакал, и крупные слезы скатывались у него по щекам, и он, не замечая этого, проглатывал их вместе с хлебом и щами.

Я и обитатели палаты отвернулись. Какие слова могли успокоить мужественного, с седой головой и молодыми горячими глазами боевого моряка Балтийского флота?...

Я вышел в коридор.

– Сейчас лучше не ходить к нему, – сказал вышедший вслед за мной моряк, – это и со мной было первое время, когда привезли. Надо дать ему успокоиться. Ему, конечно, после Ленинграда непривычно».